В деревне у нас одно время мода пошла – гусей держать. И наша бабушка завела.
А гусь птица гулящая – каждое утро табуны их уходили на поля за деревню. И по мере того, как гусята подрастали, колонны пожирателей травы двигались все дальше и дальше. А там уже начинались поля колхозные.
Сталин грозный только недавно помер – и народ власти шибко боялся. За потраву общественного добра могли сильно нервы потрепать, а то и гусей конфисковать.
Вот и гоняли родители нас пацанов посмотреть – не зашли ли гуси на колхозные владения.
Как то сбегал я на проверку, отогнал свой табунок ближе к озеру возле деревни, лежу на береговом солончаке и в небо зырю – а там чайки алебастровые реют. Эх! Вот так бы мне!
И шибко эта идея в душу запала. Сердце колотится – что бы такое придумать, чтоб полететь? «Да, крылья надо сделать! – кто-то умный шепчет прямо в голове. - И не над полем летать, а над озером, чтоб если свалишься – то в воду». «Правильно, - говорю, - И еще мышцы на груди накачаются. Сильным стану – никто не обидит. И летать буду – всем на зависть».
Сказано – сделано! Помчался домой. Хожу лихорадочно по двору – из чего бы крылья смастерить? А что во дворе найдешь, где даже ворота то из трех жердей? Лишь колодец с журавлем да полусоленой водой, печурка из обрезка трубы, на которой дед скотине картошку варит, и старые жерди у забора. Из жердей – долго строгать.
Тут вспомнил, что в курятнике остались две вязанки опалубки, которую папка из Троицка привез - дом обить и каждый год не белить. Пересохли струганные дощечки – то-то лучин нащиплю! И знал, что от деда влетит – но охота пуще неволи.
Натюкал лучин топориком. Которые потолще - на внешнюю часть крыла пошли, которые потоньше – на плоскость. Скрутил концы алюминиевой проволокой, газету к ним нитками пришил. Получился агрегат, как у летучей мыши.
На второе крыло уже терпения не хватило – скорее сиганул на крышу, потому что страсть охота опробовать! Поднял крыло и шагнул вниз... как в светлое будущее. Хотел махнуть, чтоб, как однокрылый воробей, хоть метра три пролететь. Но напором воздуха крыло вверх подняло, лучинами меня по загривку шваркнуло, перевернуло и приземлился на спину – и, уже когда на секунду сознание отлетало, слышал, что подо мной то ли вывернутая рука, то ли крылышко затрещали.
Когда же сажа смертная из глаз вместе с невольными слезами стекла, привстал на коленки – рука вроде целая. Превозмогая тошноту, собрал «оперение» и потихоньку за сарай похромал, чтоб утаить – иначе и за дощечки да эксперимент птичий на орехи ввалят, как свинье картохи вареной, полное корыто.
Но после этого летать не расхотелось. Приехала вскоре с двоюродным братом молодая жена из Челябинска. Фыфочка такая - вся городская и с зонтиком. Чихать мне на эту фыфочку – на зонтик ее не чихать. Улучил момент, когда она что-то маме про замечательную городскую жизнь заливала, – и с ним на крышу.
И че их такими хлипкими делают – до сих пор не пойму. Вывернуло, короче, зонтик, как ромашку, вынутую изо рта. Тут коленки в кровь разбиты, а фыфочка, как бешеная клушка, что-то гневное кудахчет и ладошкой, вспотевшей от злости, как резиновым шлангом, по загривку хлещет. Да и мама еще осуждающе смотрит.
50 лет с тех пор прошло, а фыфочка - клюка теперь старая - меня до сих пор не любит. То ли за зонтик, то ли за то, что я ей после этого на озере при всем честном народе пуговицу на лифчике расстегнул. Ну, «пружины» спереди и сработали. Лифчик вперед улетел, а она белы груди левой рукой прикрыла и за мной с босоножком кусачим - в правой помчалась. Хоть и петлял я, как заяц, догнала таки, толстозадая. Ох и острый же каблучок был…
Однако прогресс не стоял на месте. Космонавты уже в космос летали – а я ракету из папьемаше мастерил. С четырьмя двигателями! Топливо – мое ноу-хау. Простите уж вы меня, Христа ради, мужики деревенские, теперь покойные, за отрванные ночами звездными дюралевые ручки с ваших ворот. Не хулиганства ради, а прогресса для на это некрасивое действо пошел.
Но как же распирало грудь от гордости, когда с ящика на коньке крыши, как с космодрома, стартовала с треском и дымом, подпаленная, как бикфордовым шнуром, горючей фотопленкой моя метровая четырех-двигательная ракета! А детвора деревенская, идущая из школы в ужасе и восторге разевала рты. И потом орала в дикой радости и жадности:
- Моя, моя!- и бросалась к небесной гостье воткнувшейся в сугроб. А молодой Королев, степенно выходящий из ворот, принимать похвалы, вдруг бледнел и сам кидался в эту свалку, отнимать свое детище. Частенько получал при этом по соплям и усваивал горькую истину, что никто и никогда не торопится ценить чужие таланты и достижения, а все норовит присвоить их себе.
А, впрочем, может, зря я это так.
Хотя, и правда, больно, когда тебе за твое же бьют по носу…

А через десятилетия родились эти стихи:
***
Я бежал, изображая
В небе синем журавля.
Но запнулся у сарая,
Где неровная земля.
Ах, как плакал малолетка,
Кровь с коленки утирая.
А земля держала крепко,
Словно матушка родная.
Землю бил ладошкой грозно:
- В небо! В небо отпусти!!
Знал бы я, что то не слезы...
Слезы будут впереди….

НЕЗНАНИЕ ЗАКОНА

Закон не зная гравитации,
Чудак учился левитации –
На крышу влез,
Встал на карниз,
И полетел…
Как камень –
Вниз…

Лежит теперь,
Весь забинтован,
И по щеке слеза течет:
Он так открытием взволнован –
Закон
К ответу
Всех влечет!